Тень воина - Страница 46

Утром дружинники не спеша поели, не предложив пленникам ни перекусить, ни даже глотка воды, потом начали собираться.

— Зачем они тебе, Ратимир? — поинтересовался один из них, в стеганом доспехе с нашитыми на груди пластинами. — Давай кишки выпустим, да и вся недолга.

— А как добычу оправдаем, Святогор? — ответил толстяк. — От всех глаз не скроешься, заметят. Мы того, тронутого, как душегуба воеводе отдадим, а прибыток оправдаем путником, ими зарезанным. Он в порубе всё, как воевода захочет, перемолвит. А сопляка, дабы не сговорились, Кривому сразу спихнем, тот его летом персам перепродаст. Персы за таких мальчиков хорошее серебро дают. И откель кони с вьюками взялись, никто не спросит, половину добра заберем, славу заслужим. Отчего ради такого прибытка не довести?

— Тоже верно, — согласился Святогор.

Трое прочих дружинников, похожие друг на друга нечесаными бородами лопатой и безразмерными кольчугами, отмолчались, собирая вьюки. Олег с ужасом ощутил новый накат тошноты, изо всех сил цепляясь за сознание — но его разум провалился куда-то в темную дыру, а губы зашевелились, убеждая:

— Тьма половецкая на земли отчие катит…

* * *

Снова он очнулся, ткнувшись лицом в конский хвост. На мгновение остановился — но тут натянулась желтая пеньковая веревка, связывающая его руки с седлом, рванула вперед. Олег пробежал несколько шагов, едва не врезавшись снова лицом в круп, чуток отстал, и опять веревка рванула его с такой силой, что он едва не растянулся на тропинке. Тело болело по-прежнему, да вдобавок еще и ступни саднило от бега но камням, корням и всякому лесному мусору. Руки были сведены и накрепко смотаны впереди. Да, кое-какие изменения в жизни случились — но пока явно не в лучшую сторону.

В настоящий момент самым неприятным было то, что даже идущая спокойным шагом лошадь двигается со скоростью около восьми километров в час. Человеку это нечто вроде бега трусцой. А бежать весь световой день напролет — это несколько выше нормальных возможностей. Только веревке ведь не объяснишь. Устал — гонит, споткнулся — тащит, раздирая одежду и кожу в кровь; хочешь выбрать место, куда безопасно поставить ногу — вырывает руки из суставов.

Когда незадолго до сумерек дружинники наконец-то остановились — ведун просто упал, не в силах даже думать. Толстяк, не очень беспокоясь о возможном сопротивлении, размотал ему руки, пихнул пленника, поворачивая на живот, связал их за спиной. Олег действительно не мог и шевельнуть ими — они ощущались как многократно перекрученные, непослушные тряпки. И вдобавок болели: выдернутые плечи, локти — все суставы, которых будто стало в десять раз больше обычного.

«Это конец…» — с полной безнадежностью понял ведун. Ни поворожить, ни освободиться, ни уговорить. И сил сопротивляться нет. Когда в Елец привезут — мельник, нежить проклятая, перед воеводой наверняка опять сознанием завладеет, начнет нести всякую галиматью вместо того, чтобы точно и внятно изложить факты, обратиться с просьбой о помощи или хотя бы оправдаться. Так что кончится всё тем, что либо замучают в порубе насмерть, сведения о мифических разбойниках выпытывая, либо выпустят лет через несколько — искалеченного, голого и босого, ни на что не годного. И ничего не сделать. Ладно бы сам — может, и уловил бы момент, пообещал что. А с проклятым мельником в голове — любой план рухнет в самый неподходящий момент. Один раз уже захотелось поговорить вместо того, чтобы вступить в схватку. А в следующий что удумает? На виселицу попросится, чтобы с эшафота речь толкнуть? Ему что — одно тело добыл, может и другим разжиться.

Ратники между тем зажарили над огнем зайца, поделили между собой, принялись есть, бросая обглоданные кости в пленников. Малюта извернулся, встал на колени, стал подбирать кости ртом и кое-как обгрызать. Воины засмеялись, начали метиться ему в голову и, когда попадали, страшно веселились. А под конец, довольные представлением, даже швырнули ему два ломтя сала с мясной прожилкой посередине. Олег отвернулся, закрыл глаза — и вскоре увидел снующих у плотины рыбок, вспомнил о снасти, двинулся к дому и, в конце концов, как уже много ночей подряд, поднял крышку схрона…

— А-а-а-а!!!

Задохнувшись, Олег попытался вскочить, и тут на него обрушился град режущих ударов плети:

— Ты чего орешь, выродок?! Ты чего вопишь среди ночи, гад подколодный, тать проклятый, кровопийца недорезанный!!!

Толстяк хлестал его, пока не устал, потом несколько раз пнул ногой, метясь по лицу — но получилось несильно, без размаха. Потом ратник вернулся к костру, что-то про себя угрожая, а Олег подставил лицо небу, с которого падали крупные снежинки. Наверное, было холодно, может быть далее морозно. Однако всё тело болело так, что ничего другого он просто не чувствовал.

Утром дружинники сварили кашу, похлебали из котелка — посуду поставили перед пленниками, и Малюта, косясь на Середина, доел всё, что в ней оставалось. Мальчишку можно было понять — третий день, почитай, голодает. Тут уже не до собственного достоинства — хоть как бы брюхо наполнить. Толстяк перевязал пленников веревкой, а затем на поводке, как скотину, подвел к реке — мол, пейте. От воды Олег не отказался. Память о том, что для водяной нежити он «свояк», дарила какую-то надежду, но в Кшени никто даже не плеснулся.

На этот раз, труся за лошадью, ведун попытался как можно плотнее слиться с ней, втянуться в ее ритм, ее дыхание, шаги, мысли. Она выбрасывала вперед правую заднюю ногу — и он правую, она левую — и он левую. И так — час за часом, верста за верстой. Стало легче. Во-первых, его перестала постоянно дергать веревка, во-вторых — у лошади ничего не болело, и, частично слившись с ее энергетикой, Олег ослабил восприятие собственной плоти, впитывая сильное и бодрое состояние скакуна. Левой-правой, левой-правой.